В этой теме нет ответов

[Lissa]

Триша пряталась у самого края канавы, в которую успела удачно нырнуть, изображая из себя особо ловкую и юркую «рыбку», потому что из-за угла ближайшего дома уже доносились разгневанные крики разозленного торговца, точнее даже не крики, а наимощнейший рев, клокотанье и паника с примесью крайней степени гнева. Девушка покачала головой и вновь глянула на добытые ею сочное наливное яблочко и грушу, которые для удобства были красочно проткнуты длинной, правда, не совсем уж и изящной, а скорее простенькой стрелой. Ну зачем так нервничать? Это же всего лишь фрукты, у него их таких аж целая гора ящиков, и она готова была биться об заклад, что они точно уж не распродаются все и полностью к тому моменту, как плоды начинают подгнивать и перестают быть съедобными. А все почему? А все потому, что дяденька торговец уж слишком жаден и никак не может додуматься снизить цену на свой товар хотя бы на пару медяков, уж тогда бы можно было купить яблочко, а не выделывать ушлые трюки и наглым образом обворовывать сего «несчастного».

«Хотя так даже намного интересней, если честно».

Длинные травинки, которые скрывали прячущуюся девушку, до ужаса щекотали лицо, но она упрямо сопротивлялась желанию чихнуть и продолжала наблюдать за мужчиной, который уже успел появиться и принялся слегка недоуменно оглядываться вокруг, явно не понимая, куда могла так шустро подеваться воровка. А торговец, кажется, и не думал на сей раз сдаваться просто так и принялся шнырять по проулку, заглядывая в любые темные уголочки, куда бы могла, по его мнению, протиснуться девчонка.  Вот это уже было опасно, вот это уже было совсем нехорошо, ведь этот толстяк неприятной наружности вполне мог так, для успокоения собственной жадной души, и в овражек глянуть, в котором по идее ничего интересного и впечатляющего быть не должно, но если он тут же приглядится, то приметит в высокой и густой траве разыскиваемую им воровку драгоценных фруктов. На развитую у неприятеля близорукость девушка и не надеялась, ежу понятно, что таковым сей сударь не обладает, скорее уж наоборот, отличается преотличнейшим зрением, профессия располагала.

Триша замерла, еще усиленней припадая к прохладной, от падающей на нее тени, землице, прикидываясь ветошью и стараясь еще более не отсвечивать, как говорится, но сердце ее стучало, как у загнанного зверька, по той простой причине, что опасения сбывались – торговец неторопливо и уже явно раздосадовано и в последней надежде направлялся  к ее временному укрытию.

«Уйди! Уйди! Уйди.. отсюда, пожалуйста, я не хочу умирать молодой!..».

Насчет «умирать», это она естественно мысленно преувеличила в панике и от нарастающего страха, но все же внутренние мольбы – это внутренние мольбы, а делать что-то надо было, причем срочно, и если подумать, то времени то думать как раз-таки тоже не было.

И мысли лихорадочно заплясали в ее голове, словно в диком танце, да еще и под какую-то бешенную залихватскую музычку ансамбля струнных, которые усиленно и торопливо надрывались, выдавая мелодии идей, то одну, то другую.. и ни одна не подходила, а если и подходила, то была настолько рискованной, что казалась заведомо неудачной,  о боги! Но не была бы Триша той, кем она сейчас является, если бы в секунды она не преодолела животные порывы струсить и сжаться в комочек, как бы поступила маленькая, напуганная злым дядянькой-торговцем, девочка, нет-нет, в такие моменты девушка привыкла поступать иначе, причем уже давно. Страх – это не то, чего в ней не было, бесстрашие  – не ее качество. Зато преодоление первых порывов и этого самого страха ей давалось очень хорошо, а потому сейчас она даже дышать перестает и, сжав в руке один из украденных треклятых фруктов, то есть яблоко, зорко следит за мужчиной, что шагал сейчас словно находясь в пространстве с замедленным временем, как мушка, попавшая в медово-тягучий янтарный плен. Да, янтарный плен… так подходит сегодняшней погоде, тому, например, что солнце сейчас высоко и ясно, в самом-самом зените, как раз там, позади ее спины, и она прямо чувствует, как идет жар от нагретых стен ближайших домов. Но Триша в тени от этой как раз самой ближайшей для нее сейчас благодатной стены, в пока надежном окружении душистого и мягкого разнотравья, а вот мужчина как раз таки очень замечательно находится напротив небесного светила, еще немного и он подойдет к тому месту, где совсем будет на пару секунд слеп от роскошных ярких его лучей и тогда…

Стремительный замах и сильный бросок плодом яблока в одно из ответвлений проулка, и да, толстяк разворачивается и с выражением крайнего торжества на лице кидается к источнику звука. Вот в этот то момент Триша резко подрывается с места, несется в противоположную сторону от своего преследователя и цепляется за скат удобной крыши, ловко взбираясь на него, впоследствии замечательно улепетывая под новые возмущенные крики обманутого, которому было уже поздно что-либо предпринимать, так как юркой чертовки уже и след простыл, словно бы ее тут никогда и не было.

 

Триша родилась в небольшом, но слегка мрачноватом городке вдали от основных центров цивилизации, так сказать.  Потому, наверное, никому не было дела до того, чья это фигурка бродит по извилистым коротким рукавам улиц, закутанная в запыленный и облепленный то тут, то там травинками, плащ, потому что от этой самой фигурки за версту тянуло здешней атмосферой, так что сразу же подобный персонаж получал от горожан статус случайного прохожего, что в итоге было равнозначно по определению этакому местному призраку.

Но девушке это со временем даже начало нравиться, даже не так, она этим начала буквально пользоваться, с упоением подставляя свое существо волнам обыденности, скрываясь за ними от назойливости неинтересных окружающих. Это было прекрасным ощущением: Буквально чувствовать ток размеренной жизни, касаться изредка подушечками пальцев шероховатых поверхностей, растворяться слухом в деловом гвалте и гомоне толп, вдыхать ароматы рынка, где запах пряностей, табака и сладких фруктов может прекрасно сочетаться с вонью от подтухшей на жаре рыбы и амбре от попрошаек и тучных господ торгашей с их не менее громоздкими крикливыми женами.

Тут совсем рядом был ее дом, ветхий такой и укрытый от посторонних, источающий менее разнообразный и более надоевший запах кожи и дешевого алкоголя.

Из яркого и светлого она словно бы проникает в нечто обесцвеченное до убогой серости  с налетом черно-белого – такие ощущения у нее всегда, когда она возвращается после недолгой прогулки, и неизменна мысль ее о том, что когда-нибудь она сюда не вернется, причем с каждым днем она все более чувствует, что этот момент приближается.

- Эй, твою ж налево, где ты опять шлялась?  Сколько можно целыми днями пропадать неизвестно где, дурная ты девчонка?! Помогла бы лучше, сделала что-нибудь, сколько лет тебе уже, здоровая выросла, а все ветер в пустой голове!

Вновь все то же и то же, по кругу до тошнотворной бесконечности, словно этот момент ее жизни зациклен, неизбежен: Усталое одутловатое лицо мужчины искажено гримасой, а руки его неторопливо латают чей-то изношенный сапог. Он сердит и полупьян, а о доле трезвости в нем повествует лишь то, что он более-менее связывает слова, хоть и невнятно.  Трише остается лишь молча, игнорируя любые крепкие выражения и фразы в свой адрес, пронестись внутрь дома, а после и в собственную комнату на втором этаже, если таковое можно было вообще назвать  ею.

Под аккомпанемент ругани, который уже был чем-то обыденным, пройтись из угла в угол тесной небольшой коморки, двинуть стол к двери, компенсируя отсутствие засова на ней, при этом скидывая с головы капюшон, что скрывал под собой роскошную рыжую гриву волос, остроконечные эльфийские уши и, собственно, лицо юной девушки. Она вздыхает, хватает из угла старенький струнный инструмент, который был единственным чем-то родным в этом мире для нее, и вылезает в окно, привычным путем, через пролазы в заброшенных чердаках, спугивая стайки молчаливых городских птиц и прячась за хлопающем на ветру бельем от взглядов прохожих, направляется к излюбленному своему месту, к крыше одного из покинутых хозяевами зданий, которых здесь полно, но именно это было столь удобным и столь полюбившимся Трише.

 

С детства девчонка была самостоятельной и любила проводить время в обществе самой себя, не играя на улице в какие-нибудь игры, не болтая с какими-нибудь дворовыми друзьями, а предпочитая бесцельно бродить повсюду в одиночестве, «путешествовать» по крышам, взбираться на самые высокие ветви деревьев, дразнить соседских собак, общаться с путниками, что проходили через этот захудалый городишко, завоевывая внимание своей внешностью и крайней для «юной леди» ушлостью, воровать вкусности, книги и прочие интересные вещи с лотков слишком крикливых и невежливых торгашей, становясь со временем ловкой, гибкой, хитрой на выдумки, чуть бесноватой и легкой, при этом с развитым мышлением и с собственным нестандартным мировоззрением.

В детстве она исследовала собственный город день ото дня, представляя себя путешественником, который как будто со стороны наблюдает за жизнью местных, как за чем-то диковинным, но проходящим, а находясь на этой самой крыше она могла будто бы сочинять об этих фигурках, что были там, внизу, различные интересные истории, которые никогда бы не произошли с ними на самом деле. Но со временем она словно случайно заметила, что теперь ей тесно, душно здесь, как будто в темнице.  Тогда она и поняла, что повзрослела.

От детства осталась лишь она сама сегодняшняя да эта вот крыша, с которой можно было незаметно наблюдать за горожанами и мечтать о лучшей жизни, перекусывая спелым плодом груши, а после под меланхоличное настроение перебирая пальцами струны подаренной кем-то очень хорошим когда-то очень давно.

Ее тянуло куда-то из этого места, из этого болота, которое навевало на нее тоску вперемешку с отчаянием, и иногда рыжей казалось, что внутри нее воет зверем бродяга, а сердце мечется, бьется о клеть ребер жалобно, как запертая подневольная птаха, слишком слабая, чтобы проломить прутья тюрьмы своей, слишком тихая, чтобы кричать о помощи, только петь, только напевать нечто…

 

Я с Диким, словно с верным псом,

Пойду по свету натощак.

Оголодав, мы будем хором плакать, а потом

Ритмировать на собственных костях.

 

Как мне унять его голодный глас,

Как усмирить волну пугающей печали?

И грусть я обнажу на дне лишь глаз,

Застывшими отрывками душевной пасторали.

 

И этот зверь в моей груди тревогу бьет,

Тоскует, воет – беспредельно одинок.

Из сердца жизни соки пьет…

А есть ли в этом толк?

 

Испугаться того, что последняя фраза получилась слишком громкой, не шепотом, а вслед переливам еле слышной мелодии исходящей от терзаемых осторожно струн. Оглядеться воровато. Никто ли не услышал?

- Пожалуй, на сегодня хватит, - прошептать самой себе под нос и, покрепче перехватив лютню за шейку, также украдкой вернуться домой, ощущая, как по спине пробегают какие-то неприятные мурашки. Наверное потому, что солнце сегодня так неторопливо и отчего-то как-то мрачно ползло за горизонт, а ночь обещала быть прохладной, по крайней мере окружающий воздух был намного ниже по температуре, чем жаркий дневной.

 

 

 

 

 

«Что-то не так. Что-то явно совсем не так, черт подери!»

Мысль бьется о стенки разума, а Триша как можно внимательнее старается прислушаться к происходящему на первом этаже, даже припадая к стене ухом, и с каждой новой услышанной фразой мурашки уже целой армией отважных завоевателей волнами окатывают ее тело, заставляя лихорадочно в один момент пошатнуться и начать метаться по комнате с явным ужасом на лице.

"Какие долги? Что за?.."

Да, она прекрасно знала, что тот мужчина, что как бы вырастил ее и обеспечивал кровом, едой иногда и еще реже одежкой, естественно, не настоящий ее отец, уж об этом говорили ясно и понятно ее острые эльфийские уши и отсутствие оных у того человека, да и внешность слишком разительно отличалась - у рыжей девчонки, а сейчас девушки, не было никаких черт того сапожника, который ее то ли подобрал, то ли ему ее подкинули, то ли еще чего… история темная, да и сама Триша не особо интересовалась ею про причине того, что к возрасту, когда ей стало это понятно и соответственно интересно, что-либо спрашивать у уже горького пропойцы ей точно не хотелось. Но она была все равно благодарна, хоть какой-то, но родитель, какая-то, но помощь, хоть что-то… и да, она тоже иногда помогала неродивому «отцу», но сейчас..

Что еще за долги, и что значит «Дочку-красавицу в мен, самое драгоценное, что есть у убогого»?

- Так.. так, теплый плащ, лютня, черт, где-то должны быть деньги, куда я их.. а вот! Что еще то взять, дырку в небе над всей этой гребаной чертовой..

Стук, грохот упавшего стула где-то внизу, скрип шагов по старой лестнице – Триша сдергивает с постели простыню и запихивает в нее первые попавшиеся и менее всего объемные вещи. Грохот в дверь и громкие развязные уверенные голоса с характерными хрипами луженых глоток, требующие отворить, а не то «Откроем сами и накажем, милая девочка» - Триша завязывает крепко тюк с вещами на узел, накидывает на голову капюшон и привычно устраивает за спиной лук с колчаном, при этом доставая из тайника еще кое-чего добытое ею за годы жизни. Ругань, смех, дверь слетает с петель – Триша мчится к окну, слыша за спиной злобное «Лови рыжую, убегает!»

Паника, а снаружи змеиное спокойствие, такое мерное и тягучее, словно бы сейчас ее жизнь не зависела от ее умения убегать и скрываться, точнее от силы подчиняться внутреннему зову, который чуть ли не огненными буквами сейчас сиял на небесах ее сознания «Пора рвать когти, дорогуша!»

И она бежала. Бежала так, что легкие жгло ночным воздухом и казалось, что внутри сейчас все разорвет от нехватки воздуха, потому что она задыхалась, потому что на сей раз преследователи – не торговец, а она – не воровка парочки фруктов, она сейчас истинная дичь, на которую объявили охоту, которую могли подстеречь за углом и с силой заломать ей руки, хватая за рыжую копну волос и, припечатав лицом к камням дороги, завершить ее попытку к бегству, причем если ей очень не повезет, то раз и навсегда.

"Меня гонят".

Триша уже не человек сейчас, преследователи высмеивают, забавляются, она бежит и знает, что именно гонят, идут цепью, улюлюкают, хохочут. А она бежит без дороги, как животное, в кандалах собственного ужаса.

«Они гонят меня не для того, чтобы убить или поймать.

Они гонят меня, просто для того чтобы гнать. Потому что это не взаправду — это игра.

И я визжу, я падаю, скольжу в глине и по черепицам некрепких крыш, забиваюсь куда-то, если упаду и потеряю сознание - они остановятся, поболтают, лягут спать, чтобы я успела набраться сил… а потом будут гнать меня дальше!»

 

 

 

 

 

- Ааах!.. – широко раскрытые глаза, шумное дыхание, ужас, испарина по телу. Рыжая мучительно вытягивается на постели, сминая влажными, после недавнего вновь пережитого страха, пальцами ткань простыни, мотает головой, отгоняя остатки сна, чтобы те вдребезги разбились о настоящую реальность. К окну, к окну, там за ним уже зима и снег, холодный и совсем не похожий на тот летний день.

- Рева-корова, рееева! Смотри, какая рева, мам! – детишки с мамашей проходят мимо и указывают пальцем в сторону рыжей, высунувшейся из окна во двор, чтобы вдохнуть свежего морозного воздуха, а родительница, видимо, так же как и Триша остановившаяся где-то в одной из комнат при этом трактире, шлепает их по задницам и уводит, что-то шипя неодобрительно собственным излишне шумным чадам, а те и сами начинают незамедлительно реветь. Сами?  Ах, да… ну конечно.

Триша утирает щеки, а после, набрав в аккуратные бледные ладони снега, умывает им лицо, ежась и морщась, но не жалея себя ибо нечего мокрую соленую дрянь на лице с утра пораньше разводить.

 

«Снова этот ночной кошмар. Опять и снова».